Детоубийство и нарциссизм

КЛИНИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

М.В.Ромашкевич[1]

Инстинкт смерти, как писал и 3.Фрейд и М.Кляйн, присущ ребенку от рождения. Под влиянием внешних неблагоприятных факторов, которые в разной степени присутствуют постоянно в его жизни, этот инстинкт по проективному механизму превращается в страх ребенка быть убитым родителями, и в первую очередь матерью, поскольку все люди, имеющие отношение к новорожденному, для последнего являются матерью.

Поскольку показано, что психика появляется уже во второй половине беременности, то можно говорить об инстинкте смерти плода. При нормальном течении беременности первым фактором, «пробуждающим» влечение к смерти, являются роды. «Пробуждение» его происходит в виде проекции на мать: появляется страх быть убитым матерью во время родов. В случаях патологической беременности, вероятно, такими факторами могут быть все виды патологии, нарушающие комфортное состояние плода. Степень действия патологических факторов и родов на гомеостатическое, комфортное состояние плода, видимо, соответствует степени «пробуждения» инстинкта смерти.

Ребенок развивается под девизом преодоления страха смерти путем сознательного овладения своими психическими функциями. Это происходит на всех нарциссических стадиях развития: оральной, анальной, фаллической. Помогает ребенку в этом нарциссизм, базой которого является инстинкт самосохранения, развивающийся затем в Эго. Поэтому, решая нарциссические проблемы пациента, аналитик должен помнить, что за ними стоит инстинкт смерти.

Отражением этой проблемы на первом году жизни является формирование базового доверия к жизни, описанное Э.Эриксоном. То есть новорожденный, сталкиваясь с неблагоприятными факторами, как бы решает, стоит ему жить вообще или не стоит, стоит доверять этой жизни или лучше сразу уйти из нее. Науке известны случаи смерти в раннем детстве под воздействием сильных неблагоприятных факторов без всякой соматической патологии.

В этой статье я часто употребляю выражение «мысль новорожденного», «новорожденный думает» и т.п. Вероятно, можно сказать, насколько миф, сказка соответствуют реальности, насколько «мысль новорожденного» соответствует мысли взрослого. Это такой же гипнотетический конструкт в психоанализе, как, например, психическая энергия. Употребление выражения «мысль новорожденного» (и даже «мысль плода») помогает нам хотя бы на «мифическом» уровне понимать психику ребенка. В любом случае у новорожденного наблюдается психические процессы, которые по мере развития превращаются в мысли.

Возвращаясь к вопросу базового доверия к жизни, можно предполагать, что ребенок, сталкиваясь с любым неудовлетворением своих потребностей матерью, думает следующим образом: «Зачем мать родила меня, если хочет убить?». В этом вопросе — источник амбивалентности и расщепления психики. Его неразрешение ведет к хаосу в психике. А хаос на символическом уровне есть смерть.

Здесь я хочу остановиться на понятии детоубийства. В первую очередь оно означает не прямую угрозу физической смерти, хотя и это может быть, а все кризисы развития, нарушающие комфортное состояние ребенка и требующие напряжения его сил для их преодоления, что сопровождается отказом от принципа удовольствия в пользу принципа реальности. Это — и роды с адаптацией к новым условиям вне тела матери, и приучение к новым ритмам сна — бодрствования, кормление по расписанию, и овладение оральной агрессией при появлении зубов, и кризис ропрошман в фазе сепарации — индивидуации, и овладение анальной агрессией, и эдипов конфликт, и многое другое. Фактически — это любое неудовлетворение желания ребенка, любая задержка родителей в выполнении своих функций. А также это может быть действительное неумение, нежелание родителей заботиться о ребенке, нелюбовь, неприятие ребенка матерью в любом проявлении. Мать — это уже синоним любви, принятия ребенка, жертвенности ради него. Поэтому любое несоответствие матери своей роли воспринимается ребенком как нелюбовь, как угроза смерти. Исследованиями Р.Спитца доказано, что в стадии симбиоза с матерью ребенок не способен нормально развиваться, т.е. жить психически, без ее любви. По логике ребенка, раз родители его родили, значит, они должны дать ему все необходимое. Если жизнь его «поманила», значит ее «обещания» не должны быть обманом. Под всем необходимым подразумевается потребность в росте, взросления, превращения детского нарциссизма во взрослое Эго. Речь не идет об удовлетворении всех безудержных желаний, исходящих из Ид. Избалованность, потакание будут так же задерживать развитие Эго, как и излишнее травмирование, фрустрирование.

Соответствие роли родителей предполагает способность родить ребенка не только физически, но и родить его психически. Поэтому вышеназванный базальный вопрос можно перефразировать: «Зачем родители создали меня физически, если не хотят родить психически?». Психическое развитие есть цель ребенка и проявление его инстинкта жизни.

Я исхожу из гипотезы, что ребенку присуще понятие цели от рождения, как присущ от рождения инстинкт жизни. «Логика цели» — одна из основ этого инстинкта. Бесцельность рождает хаос, потерю причинно — следственных отношений, что ведет к смерти или психозу.

В своих разработках концепции Собственно -Я X.Когут отмечает две наиболее фундаментальные сущности человека: «I — потребность в организации, структурировании психики в связную систему Собственного-Я; 2 — потребность в разработке подкрепляющих взаимосвязей Эго с внешним миром, побуждающих и усиливающих энергетическую мощь, а также удерживающих в постоянном виде структурную связанность и сбалансированную гармоничность составляющих Собственно-Я элементов». Несколько упрощая, можно сказать, что первая базальная потребность — в наличии жизненной структуры, а вторая — в ее поддержании, развитии и функционировании. Вторая потребность и обусловливает «логику цели», так как бесцельно иметь структуру, которая никак не функционирует. Вопрос «Зачем?», направленный на определение наличия цели, один из самых фундаментальных, потому что в нем спаяны жизнь и смерть.

И вот ребенок, задав себе этот базальный вопрос, ищет на него ответ. Конечно, форма этого вопроса и поиск ответа зависят от многих вещей: от относительной силы инстинктов жизни и смерти в самом ребенке от содержания конфликта на каждой стадии развития, от степени несоответствия родителей своей роли, от внешних обстоятельств. Поэтому каждый раз вопрос звучит не в той обобщающей форме, которую я привел, а по-своему в каждом конкретном случае. Я приведу один из вариантов — когда мать оставила ребенка одного на стадии сепарации — индивидуации. Переживая депривацию, ребенок задает вопрос: «Почему она меня бросила? Может быть, она меня не любит больше?». Если время отсутствия матери не превышало возрастного порога способности ребенка переживать фрустрацию, то даже если он и плакал в ее отсутствие, по возвращении матери и успокоении он ответит себе на вопрос: «Нет, мамочка меня любит. Просто ей надо было уйти». Таким образом, он легко нашел цель поступка матери. Если же мать отсутствовала дольше, чем ребенок был способен перенести, то сработала психологическая защита от чрезмерных чувств. Поэтому первоначальный вариант вопроса приобретает более грозный вид: «Раз мать бросила, значит, она хочет моей смерти, потому что без нее я жить не смогу. Зачем тогда она рожала?». Ребенок становится в шизоидно — параноидную позицию, описанную М.Кляйн. Острота угрозы смерти смещается на вопрос целесообразности. Происходит расщепление: «Непонятно, зачем она меня рожала, если хочет убить». Это расщепление защищает хрупкую психику ребенка от чрезмерного переживания страха смерти. Условно говоря, смерть заменяется психозом.

В неблагоприятном варианте развития, когда мать оставляет ребенка одного больше, чем он способен выдержать, могут быть принципиально два исхода. Если в ребенке преобладает инстинкт смерти , то шизоидно — параноидная позиция фиксируется и со временем переходит в психоз (либо в клиническом, либо в психоаналитическом смысле). Если же в ребенке преобладает инстинкт жизни, то он находит ответ на свой вопрос в поведении самих родителей: «Если они меня родили и хотят убить, значит им это зачем-то нужно. Значит, они исходят в жизни из своих целей. Значит, в жизни надо исходить из своих целей. Моя цель — быть любимым, получать все, что мне необходимо. Кто меня это может дать? Тот, кто меня может, безусловно, любить. А это могу только я сам». Это и есть нарциссизм, защищающий ребенка от влечения к смерти. В том, что ребенок нашел цель в таком непоследовательном поведении родителей, соединил вроде бы несоединимое, и есть проявление инстинкта жизни.

Примером такого развития личности являются беспризорные дети. С ранних лет, живя под угрозой смерти, они выработали защиту в виде мощного Эго. Известно, что эти дети взрослеют быстрее сверстников, живущих в более комфортных условиях. Интересно, что распространенным сюжетом их фольклора является тема «Мама, роди меня обратно!», «Ах, зачем меня мать родила!». Другой особенностью их личности является слабое развитие Супер-Эго. Причина этого в том, что, во-первых, при повышенной угрозе смерти Эдипова стадия развития не может быть пройдена адекватно; во-вторых, родители не стали для них примером для подражания, поскольку сами нарушали морально — этические нормы в виде неадекватной заботы о своих детях.

То, что нарциссизм «прикрывает» влечение к смерти, показывает древнегреческий миф о Нарциссе. Нарцисс фактически покончил жизнь самоубийством, оттого что не смог соединиться с объектом любви — своим отражением в воде. В этом аналогия с мыслями ребенка: " Родители (мать) меня родили, но не хотят соединить со мной в жизни (эмоционально слиться в симбиозе), а без этого я не могу жить«. Миф отразил вариант недостаточной нарциссической защиты от инстинкта смерти. Но благодаря этому нам стало понятно, зачем нарциссизм нужен человеку, от чего защищает. Можно сказать, что нарциссизм в каком-то смысле — архаичный вариант инстинкта жизни. При благополучном развитии он переходит в более зрелую форму — объектную любовь. При неблагополучном — фиксируется, так как при попытках отказаться от него инстинкт смерти грозит превысить инстинкт жизни. Говоря языком теории объектных отношений нарциссизм есть регресс на симбиотическую стадию развития.

В разной степени выраженности нарциссизм присущ каждому человеку. При адекватной жизненным условиям степени выраженности он дает базовое доверие к жизни, когда и жизнь, и смерть «манят» ребенка каждая к себе.

Интересно, что З.Фрейд уделил большое внимание отцеубийству (в рамках Эдипова комплекса), но практически не касался феномена детоубийства. Это можно понять. Когда начинается исследование какой-то новой области знания, открываются сначала наиболее яркие, видимые феномены. В этом плане феномен детоубийства можно сравнить с хронически висящим дамокловым мечом, с невыразительным фоном психического развития ребенка. Во-первых, из-за хронического характера он перестает замечаться; во-вторых, «видение» его вытесняется из-за большой степени травматичности. А феномен отцеубийства в этом контексте можно сравнить со вспышкой сверхновой звезды, ознаменовавшей рождение самостоятельной личности из небытия, вакуума, «из фона» детоубийства. Звезды открыты первыми поколениями астрономов, а вакуум — последующими.

С позиции нарциссизма отцеубийство (у девочки — убийство матери) — это победа над отцом, и она завершает нарциссическую фазу развития. Способность к отцеубийству есть некий критерий зрелости детского Эго, формирующегося из инстинкта самосохранения. Она говорит о том, что уже сформировались способности к триадным объектным отношениям, что нарциссические защиты от страха смерти не нужны.

Вышесказанное относится к эдиповой стадии развития (стадии триадных отношений). Но я считаю, что феномен убийства родителя существует и раньше. В стадии сепарации-индивидуации (анально-рапрошман конфликт) происходит убийство доэдиповой фаллической матери. В отличие от эдипова убийства здесь и сын, и дочь убивают мать, но она сочетает в себе качества обоих родителей.

Доэдипово убийство имеет много сходного с эдиповым: 1 — в процессе индивидуации ребенок совершает много самостоятельных поступков, чем «убивает» мать в качестве всемогущей, всеопекающей. В результате он обретает чувство вины ; 2 — хотя сепарационная вина отличается от эдиповой, это тоже вина. И оба чувства вины делают свой вклад в развитие Супер-Эго; 3 — способность к победе над матерью, равняющаяся способности к победе над своей беспомощностью и зависимостью, является так же ступенькой в развитии Эго, как и эдипова победа; 4 — оба варианта убийства родителя являются выходом из ситуации детоубийства. Детоубийство не только беспомощность, но и полное отсутствие индивидуального существования. До анально-рапрошман конфликта не существует отдельного ребенка, есть пара мать — дитя, как писал Д.Винникотт. При сепарации ребенок убивает ту мать, с которой он симбиотически слит. Аналогично, при эдиповом убийстве родителя ребенок обретает сексуальную индивидуальность. И хотя это разные виды индивидуальности, в обоих случаях решается вопрос индивидуальности; 5 — в эдиповом случае конфликт амбивалентности разрешается идентификацией с однополым родителем. Как писал 3. Фрейд, это оральный способ решения проблемы (поглощением). Происходит и устранение конкурента, и обретение его качеств. В доэдиповом убийстве матери тоже можно увидеть оральный способ решения проблемы амбивалентности. Здесь происходит интроецирование материнских частей и их интеграция до степени константности внутреннего материнского объекта.

Я думаю, что при желании можно найти и больше сходств, но даже этих пяти достаточно, чтобы констатировать универсальность феномена убийства родителя на каждой стадии развития ребенка, сопровождающейся конфликтом амбивалентности. Происходит убийство родителя в старом его качестве и обретается возможность новых объектных отношений. При этом детоубийство подразумевает сохранение старых объектных отношений, задержку развития, фиксацию на какой-то стадии.

Для ясности терминологии под отцеубийством я буду подразумевать эдипово убийство отца сыном и матери дочерью, а под матереубийством — доэдипово убийство матери и сыном, и дочерью.

Поскольку до сегодняшнего дня нет единого мнения по поводу концепции инстинктов жизни и смерти, хочу остановиться на своем понимании этого вопроса. Одни авторы считают эти понятия равными или равнозначными сексуальному и агрессивному инстинктам. Другие полагают, что инстинкты жизни и смерти — лишь философские, абстрактные понятия, о которых можно рассуждать теоретически, но нельзя применять практически. А есть авторы, занимающие промежуточное или эклектические позиции между этими полюсами точками зрения. Я считаю, что инстинкты , сексуальный и агрессивный, можно считать в психике «структурными», т.е. «анатомическими» (если можно так выразиться), а инстинкты жизни и смерти — «функциональными», т.е. «физиологическими». Исходя из этого, можно говорить, что структурный элемент психики, называемый агрессией, может функционировать и в русле инстинкта смерти (враждебная разрушительность), и в русле инстинкта жизни (недеструктивные формы агрессии). Структурый элемент психики, называемый сексуальностью, может функционировать и в русле инстинкта жизни (размножение потомства), и в русле инстинкта смерти (безудержность и девиации сексуальности ведут к невозможности воспроизведения потомства).

Для обоснования своих взглядов на феномены детоубийства, матереубийства и отцеубийства хочу обратиться к мифологии, дающей нам важный материал из «доисторических времен» и человечества, и человека.

Как начинается история жизни вообще? По древнегреческой мифологии изначально был только вечный Хаос. Он родил Землю (Гею). Она родила Небо (Уран). У Геи и Урана были дети — великаны, которых Уран в ужасе заключил в недра Геи. Гея уговорила детей восстать против отца и сын Крон (Хронос, Время) хитростью отнял у отца. По мифологии других народов из Хаоса родилось огромное яйцо, которое разделилось на Землю и Небо. Причем расстояние между ними сначала было очень маленькое, а их сын пустил между ними стрелу и разделил их окончательно.

Это фактически история зарождения ребенка. Первоначальный Хаос есть половая жизнь родителей до зачатия. Земля и Небо — родители будущего плода. Они соединяются в половом акте. Дети — великаны, которых Уран загонял в недра Земли, микроскопические сперматозоиды, входящие в матку при коитусе, но не оплодотворяющие яйцеклетку. Появление сына, разъединяющего Небо и Землю, — оплодотворение яйцеклетки, возникновение зародыша.

Роль Крона очень многозначна. Когда мужчина и женщина имеют сексуальные отношения в течение определенного времени, вероятность зачатия возрастает. Хитрость Крона — это совпадение времени коитуса с созреванием яйцеклетки. На время беременности мужчина частично теряет свое влияние на женщину. У примитивных народов он даже не может прикасаться к ней. Время беременности — это во всех отношениях период царствования Крона. Оно ограничено девятью месяцами.

Мы видим, что первое зарождение жизни связано с отцеубийством (Урана Кроном).

Далее древнегреческие мифы повествуют, что в наказание за отцеубийство жена Крона Нюкта (Ночь) родила ему целый сонм ужасных детей, в том числе Танатос (Смерть). Другая жена Рея (мать богов) родила детей — богов, в том числе Зевса (бога энергии, молнии).

В утробе над плодом властвуют Время и Ночь. Ночь символизирует внутриутробную темноту. В своем развитии плод проходит все стадии развития позвоночных животных: от рыб до человека. В разные сроки беременности он выглядит совершенно по-разному. Каждая стадия развития со временем заканчивается, т. е. каждая форма плода «поедается временем». Дети Крона и Нюкты характеризуются как ужасные, возможно, потому что внешний вид плода на многих стадиях далек от человеческого.

Вторая жена Крона Рея, родившая Зевса, по сравнению с другими богами древнегреческой мифологии, не имеет самостоятельной роли, символического значения. Есть только ее сюжетное значение — мать богов. Кроме того, бросается в глаза схожесть имен: Рея и Гея. Гея — мать зародыша, Рея — мать ребенка. Поскольку в реальности мать зародыша и мать ребенка — одно и то же лицо, видимо, этим объясняется и схожесть имен, и отсутствие самостоятельного значения одной из этих матерей.

Поскольку Крон глотал своих детей, Рея вместо маленького Зевса подбросила ему камень. Таким образом, родился первый бог, который потом, когда вырос, заставил Крона отрыгнуть других проглоченных детей. Так Зевс победил своего отца.

В том, что Зевс — бог энергии, заключен символический смысл энергии акта родов, которая прерывает 9-месячную власть времени над плодом. В рождении ребенка заключена смерть плода; Танатос — первая смерть, Зевс — первый ребенок у матери, открывающий дорогу младшим братьям и сестрам. Камень, подброшенный Реей Крону, — плацента.

Второй раз рождению ребенка сопутствует отцеубийство (Крона Зевсом).

Позже мы встречаемся с отцеубийством в цикле древнегреческих мифов о царе Эдипе. Ему надо было убить отца не только потому, что тот на него набросился. И не только с целью стать царем Фив. Но еще и для того, чтобы идентифицировать свое Я. До отцеубийства он был «никем», подкидышем, «без роду — племени». Незнание своих родителей и отсутствие определенного социального статуса символизируют отсутствие самоидентификации, т. е. психического рождения. Это психическое рождение состоялось, когда Эдип убил отца Лая и получил социальный статус царя. Убийство отца с последующей женитьбой на матери происходит на фаллической стадии развития ребенка. Здесь наблюдается разрыв нарциссической — симбиотической «скорлупы», ребенок становится способным к объектным отношениям, рождается психически как личность. В третий раз мы видим роль отцеубийства в ,рождении на сей раз личности (психическом рождении).

На всех трех этапах зарождения жизни над ребенком висит дамоклов меч детоубийства. Каждый ребенок вынужден убить отца. Нет альтернативы: жить, убив или не убив отца. Есть альтернатива: отцеубийство или детоубийство. Уран заключал детей в недра Земли, Крон проглатывал их, Лай убивал. Каждый из этих отцов конкурировал с сыном за право быть ребенком в смысле возможности удовлетворять прямо свои инстинктивные желания: Уран — сексуальные , Крон — оральные, Лай — агрессивные.

С философской точки зрения жизнь в процессе своего развития является постоянно изменяющейся структурой. Цена изменения структуры — приобретение все большего числа степеней свободы. Этапы жизни: плод — ребенок — личность — это хорошо иллюстрируют. Наличие у ребенка цели к психическому рождению есть проявление инстинкта жизни, и противостоит инстинкту смерти. Отцеубийство и занятие ребенком места отца является тем действием жизненной структуры, которое ведет к цели, т.е. к приобретению ею большего числа степеней свободы.

С клинической точки зрения важно видеть, какую большую свободу имеет зрелая личность по сравнению с взрослым по годам человеком, но оставшимся на архаичном нарциссическом уровне существования , не осмелившимся поднять руку на своего отца и постоянно живущим под дамокловым мечом детоубийства, психически оставшимся ребенком.

Для описания этого различия обращусь к символическому языку первобытной орды, поскольку знания о жизни архаичных народов, так же как мифы, дают нам информацию о нашем бессознательном. Это наше «доисторическое» прошлое, под которым можно подразумевать период развития ребенка до становления основных структур психики: Ид, Эго и Супер — Эго, и до появления сознания. А это и есть период нарциссизма — до 5 — 6 лет.

Психология первобытной орды, описанная Фрейдом, дает возможность понять бессознательное фаллического периода, когда идет борьба детей и отцов за власть. В терминах этой психологии зрелую личность можно охарактеризовать как сына, победившего своего отца, а незрелую нарциссическую личность — как ребенка, хронически живущего под страхом детоубийства.

Хочу подчеркнуть, что хотя вторая группа характеристик относится к общественной жизни человека, она является по своей сути психологической, а не социальной. Эти две группы черт присущи двум психологически разным людям вне зависимости от эпохи, уровня цивилизации, общественно — экономической формации и проч. Они существуют от рождения человечества до наших дней.

* * *

В клинической части своей статьи приведу отрывки работы над сепарационными проблемами пациентки на 2-м и 3-м годах терапии. В 170-й сессии она рассказала, что вчера была у матери, чтобы отдать ей деньги (пациентка материально поддерживала мать). Посещение было коротким, пациентка чувствовала сильный дискомфорт при общении и ни разу не взглянула матери в глаза. Затем она рассказала сегодняшний сон: «У церкви стоят две мои подруги, у одной из них умерла мать. Она подходит ко мне и говорит, что я должна подойти к священнику и попросить его отпеть. В окно вижу батюшку по пояс, за ним в глубине церкви гроб. Захожу в церковь, гроб стеклянный, закрыт покрывалом. Священник далеко, и я одна. Удивляюсь, как он будет отпевать так далеко. Кто-то сбрасывает покрывало, и картина преображается. Я с гробом оказываемся не внутри церкви, а во дворе. Земля от падающего покрывала покрывается осенним снегом. Ужасно гадкое жизненное состояние. Подруги далеко, чувствую неприязнь к ним. Бросила взгляд на гроб. Знаю, что там женщина, чья-то мать, вроде бы — подруги. От подруг исходит зло, в смерти есть их вина, поэтому они сами не подходят. Священник остался в церкви, стоит в окне с отрешенным лицом, это старец. Сама церковь внутри серая, унылая, пустая. Всем своим видом батюшка не принимает мертвую. Я должна ее зарыть, только тогда он допустит меня к себе. Это пугает. Во сне пришло понимание всего, потом забылось».

В ассоциациях пациентка говорила: «У меня мелькнула мысль, что я сама похоронила свою мать. Потом я эту мысль забыла. Подруг во сне я „подставила“. У одной из них муж умер при странных обстоятельствах, все соседи подозревали ее в причастности к этому. Может, я во сне не хотела признаваться в причастности к смерти своей матери? Тяжело, чувство вины, отвращение».

— Пауза —

— Я: еще во сне Вы реализовали свое дневное желание бросить взгляд на мать, когда были у нее.

— Она: да, у меня было в тот момент тайное желание ее смерти, я боялась, что она увидит его в моем взгляде. (Пациентка не первый раз говорит о желании смерти матери наяву).

— Пауза —

— Я: осенний снег — что это?

— Она: это ноябрьский колючий снег. В ноябре родилась моя мать. Сейчас мне страшнее всего остаться одной. Одна — значит всех убила. Поэтому не люблю ездить к матери, она одна. Боюсь, что от нее это постигнет меня.

— Пауза —

— Она: еще чего во взгляде — быть убитой. Мать часто говорила: «Убила бы тебя!». Она всю жизнь убивала во мне любовь, делала меня плохой, чтобы никто не любил. Я боюсь смотреть ей в глаза, как будто виновата перед ней. Как будто во взгляде мы увидим все, что чувствуем друг к другу.

— Пауза —

— Она: я как будто потакаю разбойнику. Раз она всех убила, а я даю ей деньги, то эти деньги — на разбои. И в этом я виновата.

— Я: вы — соучастник разбоя, взгляд — сговор двух разбойников. На этом сессия закончилась. Через четыре сессии пациентка сама вернулась к этому разговору:

— Она: я поняла, что взгляд — это сговор двух разбойников над телом убитого.

— Пауза —

— Я: Кто же убитый?

— Она: это ребенок. Мне ничего не приходит в голову кроме мысли, что это мой внутренний ребенок.

— Я: мать мучила, бросала Вас в детстве, а сегодня Вы даете ей деньги, как бы простив те мучения, мучения того ребенка, который страдал. Может в этом и состоит сговор двух разбойников?

— Она: это ужасно! (По ее эмоциональной реакции я понял, что это был инсайт).

Для пациентки ужасна ее вина за то, что живой, чувствующий, умеющий страдать ребенок умер. А остался жить холодный нестрадающий нарцисс. Задолго до этого, в 126-й сессии, пациентка сказала: «Иногда уход — не слабость, а разум. Если жизнь — бочка с грязью, то, чтобы остаться человеком, надо умереть». Это открывает нам глубинное чувство вины за то, что она вообще живет. Выжив, она стала убийцей чувствующего ребенка, соучастницей матери в своем убийстве. Это доэдипова сепарационная вина, закладывающаяся на 2-м году жизни, в период сепарации — индивидуации, описанный М. Малер. Источником сепарационной вины является ощущение всемогущества, заставляющее ребенка брать на себя всю ответственность за то, что с ним происходит. Ощущение всемогущества является защитой от непереносимого чувства полной беспомощности ребенка перед родителями и неблагоприятным обстоятельствами в возрасте 1 — 2 лет.

В той же 126-й сессии пациентка рассказала, что с возраста 12 лет у нее есть мистический (как она сама назвала) страх зеркал. В 12 лет она боялась, что из зеркала выглянет покойник. В терапии она поняла, что боялась увидеть покойником саму себя:

— Она: я поняла, что у меня не страх смерти, а страх быть покойником. Моя аккуратность, чистоплотность, педантичность — это готовность умереть в любую минуту. Чтобы меня не пришлось раздевать и мыть, я всегда чистая и одетая для похорон. Чтобы не глумились над моим телом. Это очень стыдно. Вчера были мысли — не хочу ходить по улицам, потому что боюсь умереть.

В конце второго года работы я заметил, что после обсуждения темы смерти на сессиях у пациентки наступало улучшение, а если мы долго не говорили об этом, она чувствовала себя хуже. На 231-й сессии я сказал ей это. Она ответила:

— Я всегда знала об этом, в отличие, например, от ненависти к матери, которая для меня была открытием. И страха к смерти, по большому счету, я не чувствую. Тема смерти у меня совершенно отделена от эмоций. ...С другой стороны я играю в эти игры со смертью непонятно зачем.

Далее в этой же сессии она сказала:

— Еще мне пришло в голову неприличное сравнение моих безмолвных игр со смертью с онанизмом — сам с собой получаешь удовольствие (пациентка часто говорит о себе в мужском роде).

— Пауза —

— Если тебе не жаль расстаться с жизнью, от этого дух захватывает, почти как в экстазе. То же самое я чувствовала, когда в детстве одна гуляла по крышам. Это такой козырь! Тебя не «достанут», как бы ни старались. Человек покидает тело — и все. Вначале нет эмоций, мыслей, потом и самого человека.

На 224-й сессии пациентка сказала, что когда была в церкви, ощутила на себе грех детоубийства и хотела покаяться в нем батюшке, но не решилась.

Как каждый живущий под страхом детоубийства, пациентка стремится оправдать свою мать. Неоднократно она говорила о том, что никогда не переживала издевательств матери над ней как горе, а воспринимала это как призыв к тому, чтобы самой становиться сильнее. «Я должна быть благодарна матери за то, что она сделала меня такой сильной». Понятно, что «спасибо» за это можно говорить только пока живешь в этом угрожающем мире. А когда во втором браке обстановка у нее перестала быть враждебной, эта «сила» и создала невротические проблемы. Говоря символами, оправдывая мать, пациентка оправдывает свою неспособность совершить «матереубийство». А, говоря клинически, она оправдывает свою неспособность разорвать сильную симбиотическую привязанность к матери.

Эта привязанность к матери у пациентки настолько сильна , что сепарационные стремления ее на данном этапе формулируются не в виде мысли ли: «я уже достаточно взрослая, чтобы быть самостоятельной от матери», а в виде предсознательной тенденции: «я бы никогда не расставалась с матерью, если бы она не была такой жестокой со мной. Даже расставаясь с ней из-за ее жестокости, я сожалею, что делаю это. На 154-й сессии она говорит:

— Сам факт, что у меня есть мать — это очень хорошо. Пусть будет любая, любит она меня или нет. На 164-й сессии:

— Пусть лучше мне за мать будет стыдно, чем это будет что-то другое, что хуже стыда.

На 222-й сессии:

— Я не доверяю себе, чтобы не думать плохо о матери. Моя гуманность не знает границ. Любому ребенку, даже в сорок лет, хочется сказать что-то хорошее о своей матери.

На 224-й сессии:

— Знаете, как в детстве ребенок думает: если мать к нему плохо относится, то он стыдится себя и думает, что он такой плохой, что собственная мама к нему так плохо относится.

Последняя выдержка является защитным ответом на базальный вопрос «Зачем мать меня родила, если делает мне так больно (хочет убить)?» Этот вопрос повергает в состояние полной детской беспомощности. Он же является главным содержанием нарциссической травмы. Ранимость нарцисса обусловлена не силой «удара», а объектным источником. Тот, кто должен защищать (мать), не должен ранить. Мать ранит не столько силой «удара», сколько фактом нанесения «удара».

Нарциссическая травма всегда настолько сильна, что требует очень сильной защиты. Одной из таковых является сплитинг (расщепление), который присутствует у пациентки. При том , что она говорила на 154,164,222, 224 сессиях, на 163-й сессии она говорит следующее:

— Ой!...Волосы встали дыбом от сладострастного чувства убийства матери. (По ее эмоциональной реакции при этих словах я понял, что это был инсайт).

На первом году жизни пациентка страдала от физического травмирования матерью, а в конце первого года тяжело пережила очень травматичную сепарацию с матерью. Эта сепарация воспринималась ею как детоубийство. Поэтому сейчас стремление к сепарации с матерью воспринимается ею как попытка убийства матери, а нахождение в состоянии симбиоза с матерью 197 как состояние «хронического детоубийства». Это видно из мистического страха увидеть себя в зеркале покойником и из последующего сравнения себя с зомби. Как в мистических рассказах и фильмах зомби кусают людей и превращают их этим в зомби, так пациентка на 256-й сессии говорит о страхе говорить мне многие свои мысли, чтобы я ими не «заразился» и не стал таким же, как она.

Через полгода после сна о смерти матери появилась тенденция захоронить гроб (с телом матери). На 236-й сессии у пациентки было видение по типу грез:

— Театр, я одна в зале, на сцене актеры играют спектакль. По воздуху прилетают гробы, актеры ложатся в них, гробы закрываются крышками и улетают. Но полностью не могут улететь, я отправляю их со сцены усилием воли и думаю, что одной крышки мало, надо каждый забить второй крышкой, тогда они улетят окончательно. Чувствую себя неловко.

На 262-й сессии она рассказала мне, что впервые смогла, не молча выслушать беспочвенные упреки матери (от которых раньше очень страдала), а высказать в ответ ряд своих упреков ей. Если первым шагом на пути взросления было понимание всей садистической беспочвенности материнских упреков (что произошло в начале второго года работы), то появление способности ответить на них было вторым шагом на этом пути (в начале третьего года работы).

На 265 сессии пациентка рассказала сон о свежезакопанной могиле, который значил для нее то, что она захоронила, наконец, свою мать. Интересно, что между этими двумя снами /о смерти матери и о захоронении ее /прошло ровно 9 месяцев.

Параллельно процессу умертвления матери шел процесс оживления пациентки из состояния зомби. На 257 сессии — сон о захоронении семьи /отец, мать, ребенок/, где она сама была их каменным надгробьем в виде сфинкса. На 267 сессии — сон о фотографиях расстреляной семьи, где она узнала себя, своих родителей и свою дочь. На 277 сессии она поняла причину своего «окамененного нечувствия», когда мы обсуждали впечатлившую ее фразу из книги «Моисей окаменел, чтобы не вылить свою страсть». Она почувствовала себя живой и страстной под каменным панцирем зомби. В 289 сессии — уже сон, где родители были зомби, а она живая и спасается от них. В 303 сессии — сон, где она замороженная во льду, лед начал таять, она начала шевелить руками и пытается выбрать из него.

Ее оживлением можно считать 311 сессию, на которой она впервые за 2,5 года нашей смогла сказать мне впрямую о своих переносных положительных чувствах ко мне «здесь и сейчас». На 332 сессии она рассказала сон о вновь посаженных и зазеленевших молодых деревьях на газоне перед ее окном, где раньше был вытоптанный пустырь.

Ее оживление было похоже на рождение тем, что сразу же возникли оральные проблемы. На нее нахлынуло такое количество эмоций, которое она не была еще способна «переварить». Самым «трудноперевариваемым» было чувство любви ее дочери к ней, поскольку раньше она знала только одно чувство дочери к матери — ненависть. На принятие любви ушло много времени. Это был настолько трудным период для нее, что он сопровождался психосоматической симптоматикой со стороны пищеварительной системы. Однако в целом это был положительный процесс, принесший ей смещение либидо с себя на внешние объекты и улучшение отношений в семье и в других межличностных контактах. На языке объектных отношений это было интроецирование позитивных частей материнского объекта для структурирования и константности внутреннего образа матери.

Объем журнальной статьи не позволяет мне подробно остановиться на вопросах переноса, контрпереноса, на технических аспектах работы. Поэтому я лишь кратко назову основные моменты. В переносе сосуществовали, не соприкасаясь (расщепленно), идеализация терапевта и желание моей смерти. В своем контрпереносе я пережил массу тревог пациентки и, насколько мог, контейнировал их. Работа с такими пациентами невозможно в рамках классической техники, так как интерпретации защит, страхов, тревог пациента будут для последнего преждевременными, пока терапевт сам не переживет их вместе с пациентом. В.Бион писал, что аналитик должен уметь контейнировать тревогу пациента, если она очень глубинна . Преждевременные интерпретации воспринимаются пациентом как неспособность аналитика переносить эту тревогу и истолковываются первым примерно так: «Когда я увижу, что ты сам можешь переносить то, что переживаю я, только тогда я поверю, что ты способен мне помочь». Здесь же замечу, что для пациента с эдиповым уровнем проблем этого не требуется, и интерпретации без переживания в контрпереносе будут вполне своевременными беременными. Об использовании контрпереноса как необходимом компоненте психоаналитического процесса впервые заявила П.Хейман.

В заключение подчеркну две основные мысли: 1) феномен убийства родителя в развитии ребенка возникает не на «пустом» месте, а на фоне «хронического детоубийства»; 2) на каждом этапе развития ребенку необходимо решать антагонистическую дилемму — убийство родителя или детоубийство. Уход от нее решения на самом деле есть выбор в пользу детоубийства.

На клиническом примере я показал, как в случае решения этой делеммы на стадии сепарации — индивидуации в пользу детоубийства формируется нарциссический тип проблем.

[1] Ромашкевич Михаил Васильевич — врач-психотерапевт, специалист в области клинического и теоретического психоанализа, исполнительный директор РПА.