Московский
Городской
Психоэндокринологический
Центр
Уважаемые посетители! Просим вас в случае признаков простуды воздержаться от посещения Центра.
+7 (495) 691-71-47

с 9:00 до 21:00
Без выходных
Записаться на приём

Между Эдипом и нарциссизмом (идентификация и роль отца)

Е.В.Жалюнене

КЛИНИЧЕСКИЙ ПСИХОАНАЛИЗ

Использование идентификации в психоанализе поднимает множество проблем — как теоретических, так и практических. Идентификация есть результат двух противоположных функций, одна из которых — нестабильность, смещение; игра, другая — непрерывность и постоянство (Я есть осадок идентификаций). Как примирить эти две функции? Меня интересует изменение парадигмы, которая вводит переход от идентификации нарциссической, необходимой на определенном этапе, к идентификациям вторичным, постэдиповым, о которых мы говорим только во множественном числе и которые позволяют в одно и то же время сохранить объект и покинуть его. Из способа выражения влечений и даже структуры фантазма, как З.Фрейд описывал это в «Толковании сновидений», идентификация становится в его работах после 1920 г. создательницей Я. З.Фрейд связывает ее с инвестицией объекта, которая есть первое выражение аффективной связи с ним, предшествующее любому выбору объекта.

Он настаивает во многих работах на первичном характере идентификации, возникающей до любого инвестирования объекта. На этом основании мы можем сделать вывод о том, что первичная идентификация в противоположность всем другим не есть продукт потери. Мне кажется, что это утверждение вводит некоего «третьего» с самого начала. Идентификация первична, и самая первая идентификация, как пишет З.Фрейд в «Психологии масс и анализе человеческого Я», — это идентификация с отцом личной предыстории, за которым скрывается Идеал Я [5]. В 1914 г. в работе «О нарциссизме» З.Фрейд впервые пишет о фантазме примитивной сцены [2]. Это делает идентификацию с отцом связующим звеном между нарциссизмом и эдипом.

С точки зрения психоанализа мать рассматривается ребенком как имеющая живот, грудь, кожу, запах, отец — как имеющий функцию. С одной стороны, телесная реальность, с другой — абстракция функционирования. Между ними — ребенок в полной от них зависимости. Итак, субъект может появиться только при наличии объекта. На мой взгляд, прав М.Оди, который вопрошает: «Можно ли думать о наших пациентах, о нас самих без ссылки на эдип как на внутреннюю опору, кадр, за пределами которого больше нет мысли?»

Необходимо поставить акцент на том, что существуют не только два объекта с самого начала, но и два различных способа инвестирования: инвестирование влечений и идентификация. Оба способа инвестирования имеют смысл лишь в связи с объектом, так как идентификация, создательница Я, — это еще и судьба влечений. В «Я и Оно» З.Фрейда проблема идентификации не решена полностью, так как речь идет только о вторичной идентификации. «Это — идентификация с любимыми родителями раннего детства, — пишет З.Фрейд, — и это интроективная идентификация, которая связана с разрешением эдипова комплекса, т.е. отказом, хотя бы частичным, от инцестуозных объектов» [6]. Здесь подразумевается проделанное горе по этим объектам.

По поводу механизма интроекции З.Фрейд обращается к модели меланхолической интроекции, характеристикой которой является провал горевания. Это горе, которое не пережито и не могло быть пережито вследствие сильной сепарационной тревоги или недостаточности объекта. Потерянный объект интроецирован в Я, но он закрывает Я (тень объекта ложится на Я), не будучи в него ассимилированным. Поэтому З.Фрейд говорит здесь о нарциссической идентификации, которая подразумевает смешение идентичностей субъекта и объекта. Отказ от идентификации нарциссической в пользу идентификации интроективной — главная экономическая проблема анализа.

Сепарационная тревога продуцирует постоянную беспомощность на всех последующих этапах развития. Отсюда могут возникнуть наиболее патологические аспекты первичной сцены, связанные с сильной завистью, вызванной фантазмом о непрерывном коитусе родителей, которые не расстаются никогда. Два типа инвестирования объекта, о которых говорилось выше, безусловно, регулируют этот процесс. Важным является то, что влияние одного объекта ограничивается существованием другого. Только одним своим существованием праотец ослабляет телесную связь с матерью, дает смысл ненависти, которая направляется на то, что ограничивает удовольствие и кристаллизует в личности связь между ненавистью и защитой. Ограничения, носителем которых является отец, гарантируют с самого начала возможность инвестировать объект без опасности потеряться в нем.

Ален де Мижолля рассуждает о процессе идентификации в терминах бессознательных идентификационных фантазмов [10]. Первый фантазм можно назвать «Быть Всем» или «Я есть грудь», что выражается в последствии в виде ностальгической мегаломании. Этот фантазм находит свою точку отправления и в то же время опровержение в галлюцинаторном удовлетворении. Разочарование связано с продолжающимся болезненным напряжением, конец которому может положить только объект. Субъект, рожденный вследствие провала этого фантазма, вынужден признать: «Я не есть Все». А также объекта первой идентификации, создающей его Я, которое с этого времени будет субъектом, выражающим фантазм.

В «Я и Оно» З.Фрейд описал данную идентификацию и отнес ее к рождению «Идеала Я», так как позади него прячется первая и наиболее важная идентификация с отцом из личной предыстории, которая выходит из филогенетических следов отца первобытной орды [6]. Нарциссические корни всемогущества принадлежат ему, не имевшему либидонозных связей, не любившему никого, кроме себя, и использовавшему других для решения своих потребностей. Эта нарциссическая идентификация захватывается ребенком как крайне необходимая, позволяющая стать большим; идентификация с тем, кто ускользает от всемогущества первой соблазнительницы, объекта первой и наиболее сильной любви.

Мой пациент Евгений, отец которого был алкоголиком и занимал очень скромное место в семье и в воспоминаниях матери после смерти, идеализировал свои отношения с мужчинами, которые были старше его, и сочинял рассказы о своих мужественных отношениях с ними. Эти рассказы защищали его от матери, соблазняющей и использующей. Его фантазматическая активность оставалась спрятанной от матери и давала некоторую автономию. В процессе анализа он воображает себе встречу со своим прадедом, о котором он знает, что тот был богатым московским купцом: «Я иду по Петровке и вижу пожилого мужчину, которого тут же узнаю, и он мне говорит: «Итак, мой внук, расскажи мне, чего ты достиг?». И когда я все рассказываю, прадед говорит: «Я узнаю тебя, внук, я горжусь тобой!» Они идут покупать себе дорогие костюмы в Петровский Пассаж. Евгений плачет, представляя себе эту встречу со своим нарциссическим дублем — защитником, который помог бы ему сделаться лучше, чтобы соблазнить меня, и который одет, как и он, в прекрасный костюм, чтобы мною пренебречь.

Это происходило в то время, когда Евгений, девственник 24 лет, познакомился с девушкой Евгенией и вступил с ней в любовные отношения, приносящие удовольствие, и пронизанные садомазохизмом. «Наши мысли и желания полностью совпадают», — говорит он. Соблазнение идеальным прадедом, которому внук поддается, чтобы соблазнить объект, это структурирующая идентификация, которая вводит идентификацию с эдиповым отцом. Оставаясь в своей проективной идентификации, Евгений говорит, что он намерен расстаться со своей Женей, так как уже помог ей справиться с ее мазохизмом, показал ей, что можно красиво одеваться и быть женщиной. Но ее мазохизм слишком велик, и оставаться с такой женщиной, как она, все равно что играть в шахматы с самим собой. В это время он делает отреагирования в анализе, покупает проституток и ведет с ними душеспасительные беседы. Мой гонорар абсолютно эквивалентен той цене, которую он платит проститутке, анализируемой им. Евгений все же мечтает о женщине «настоящей, рыжей и непредсказуемой», которую он обязательно встретит.

Нарциссическое соблазнение, осуществляющее идентификацию с идеальным дедом, мне кажется очень деликатным моментом для проработки в анализе пациентов-мужчин, так как оно может усиливать фаллические или фетишистские защиты, вызывающие застывание ситуации. Когда защита против влечения к объекту минует свою цель и приводит к дезобъектализации, идеализация всемогущественного праотца становится самодеструктивной.

В «Скорби и меланхолии» З.Фрейд оставляет недоработанной концепцию нарциссической идентификации со смешанностью идентичностей — субъективной и объективной [3]. М.Кляйн разработала концептуальный подход к этому типу идентификации и назвала ее «проективной идентификацией», так как этот способ защиты включает проекцию, через которую субъект может отторгать определенные части себя. В то же время идентификация с этим объектом характеризуется смешением психической и даже физической идентичностей с объектом, на который делается проекция. Проективная идентификация — наиболее типичная форма идентификации нарциссической. Ряд авторов — А.Грин, Ж.-Л.Доннэ [1, 7] и другие — подчеркивают, что первичная идентификация с отцом личной предыстории предопределяет структуру в рассуждениях об идентификации и формировании Я. Мы видим двойной характер проявления личности: с одной стороны, тело и его частичные влечения к первичному объекту (обязательно частичному), с другой — первичная идентификация с объектом, который является целостным, тотальным, так как помещается в регистре бытия.

Ж.Кристева использует лирические термины применительно к первичной идентификации, говоря об освещающей, яркой роли отца в личной предыстории [8]. Воображаемый отец выявляет, что ребенок все же недостаточен для матери, есть кто-то другой, на кого направлено ее желание. Благодаря этой недостаточности, этой дистанции репрезентация фантазма желания находит место для своего распространения, и воображаемый отец становится тем, кто дает смысл этому фантазму. Это необходимая идеализация, пишет Ж.Кристева, и здесь она видит большие возможности для аналитика. Принадлежность к человеческому роду — это другой регистр жизни. Человеческая реальность идентифицируется с бессознательной категорией — отцом. Эта реальность дает нарциссические гарантии каждому индивидууму как части человеческого рода. Двойная идентификация, предшествующая всем другим и общая для обоих полов, анонсирует постэдиповы идентификации, которые позволяют сохранить объект в постэдиповых идентификациях Сверх-Я. Дуализм, постоянно оживляющий учение З.Фрейда, находится в оппозиции к двум видам инвестирования, взаимная регуляция которых очевидна. С одной стороны — инвестирования матери, как необходимого объекта для физического выживания, источника первых возбуждений и аутоэротизма, с другой — идентификации с отцом — носителем идеала, обещающим большое будущее. При этом сила одного объекта ограничивает силу другого, так как речь идет о родителях детства, о бисексуальности, об оппозиции инстинкта самосохранения и сексуальных влечений, влечения к жизни и влечения к смерти, укрепления связей и их разрушения. Крайняя степень нарушения этого дуализма проявляется в меланхолической идентификации, угрозе возвращения Я к первичной нарциссической идентификации как к реализованному инцесту.

Размышления З.Фрейда по поводу меланхолии везде обнаруживают невообразимую тоску по материнскому объекту. Вопрос: по причине какой слабости отца Ж.Kpистева выдвигает гипотезу, что сублимация рождается в меланхолии? Это подтверждают многие писатели, среди которых — мой любимый Ф.М.Достоевский. "Но прекрасное, может ли оно быть грустным? Красота... связана ли она с эфемерностью и горем? Или прекрасный объект возвращается каждый раз после деструкции и войн, чтобы показать, что жизнь торжествует над смертью, что бессмертие возможно? Прекрасное, искусство... есть ли это идеальный объект, который никогда не разочарует либидо. Или прекрасный объект появляется как абсолютная и неразрушимая репарация объекта, который оставляет, который бросает, ставя себя с самого начала на почве, отличной от либидинальной, так загадочно притягивающей и обманывающей. На месте смерти или для того чтобы не умереть от смерти другого Я создает или, по крайней мере, ценит искусство, искусственное, идеал, что-то, что находится по ту сторону, прекрасное, которое может заменить все бренные ценности. Откуда приходит черное солнце меланхолии? Откуда открывается этот поток грусти, эта невыразимая боль, которая захватывает нас время от времени, заставляя терять вкус слов, действий, вкус жизни в конце концов? Безжизненная жизнь, готовая каждую секунду накрениться к смерти. Смерть — месть или смерть — освобождение? Переживание по поводу замедления ритма жизни или ее остановки. Отсутствие смысла других, чуждость, случайность наивного счастья, рождают во мне высшие мгновения моей метафизики. На границе жизни и смерти рождается горделивое чувство, связанное с переживанием абсурдности связей и самого существования. Моя боль, скрытая сестра моей философии, ее немая сестра. Без предрасположенности к меланхолии нет психического, а есть одно только отреагирование. Искусство и исследования есть сублимация потерянной вещи или в другой терминологии — частичного объекта. Через поливалентность знаков и символов, которые, с одной стороны, размывают значение, а с другой стороны, показывают множественность связей, дают шанс вообразить то, в чем отсутствует смысл. Идентификация с идеалом, который дает возможность вытеснить стыд, связанный с нарциссической раной, или вину за месть. Наша способность к воображению — это способность привносить смысл в то, что связано с его потерей в смерти. Живучесть идеализации, воображаемого — это и чудо и распыление чуда, иллюзия, сон и слова, слова, слова... Она подтверждает всемогущество временного, того, которое умеет говорить до самой смерти«.

В анализе девочки проработка идентификации с отцом предыстории имеет большое значение. Ее первый объект любви похож на нее, больше заряжен оральностью, так как ничто не вносит различия между ними. Мальчику же, обладателю пениса, большую независимость дает аутоэротическая инвестиция пениса. Для девочки идентификация с фаллическим отцом важна по двум причинам: чтобы установить свой нарциссизм в значении фаллической завершенности, несмотря на отсутствие пениса, и чтобы позволить себе освободиться от первичного объекта. Идентификация в смысле признания, которую устанавливает фаллический отец, поддержка ее десексуализированной деятельности, открытие пути для сублимации, которую она подразумевает, важны для девочки, для установления ее нарциссической неуязвимости. Это дает возможность сепарироваться от оральной или анальной матери в смысле вторичной идентификации, синтонной ее женскому полу и возникающей не на основе идеализации пениса, а на основе разницы полов.

Здесь важно разделить фалличность на притязания девочки и зависть к пенису. Первое представляет собой идентификацию, второе — фетишизацию пениса, которая ведет к ингибиции умственной деятельности, что связано с сексуализацией идентификации с фаллическим отцом и достоинствами, ему принадлежащими. Идентификация с отцом помогает обойти этот рок зависти к пенису. В 1923 г. в «Инфантильной генитальной организации» З.Фрейд писал: «Для двух полов есть только один генитальный орган — мужской. Таким образом не существует примата гениталий, существует примат фаллоса. Другими словами, фаллос — это не мужское, это нарциссическое. У девочки большая предрасположенность к меланхолии, к опасениям быть закрытой первичным объектом. Нарциссическая идентификация может оставаться скрытой, так как она предполагает синтонность половой идентичности — фаллическую идентификацию мальчика с отцом и меланхолическую идентификацию девочки с матерью» [4].

О вторичных идентификациях нельзя говорить иначе как во множественном числе. Идентификация с фаллическим отцом, параллельная инвестиции материнского объекта, не может не привести к конфликту. Появляется амбивалентность, присущая идентификации, то что можно предвидеть у Евгения, о котором говорилось ранее. Из защитника отец превращается в запрещающую фигуру, кристализирующую ненависть. Происходит отказ от нарциссической идентификации с идеализированным отцом, его дезидеализация в пользу идентификации с тем, кто обладает матерью в сексуальных отношениях. Вторичная идентификация с эдиповым отцом — это идентификация с отцом, имеющим влечения и больше не являющимся самодостаточным. Для него важен женский объект, женственность, что предполагает желание и кастрацию. Это показывает сыну не только кастрацию отца, но и матери, объект инвестиции отца. Я не останавливаюсь на эротических чувствах сына к отцу, так как остаюсь в регистре идентификации с отцом, но замечу, что вследствие этих чувств формируется женская идентификация, которая возвращает к матери, но не как к первичному объекту, а как к матери эдиповой. Материнская женственность — это еще и средство приближения к эдипову отцу.

«Почему постэдиповы идентификации не являются идентификациями меланхолическими?» — вопрошает З.Фрейд. Потому что они двойственны и каждая из них противодействует другой и подтверждает ее частичный характер. Двойственные идентификации — и больше нет объектных отношений с протагонистами первичной сцены. Отказ от эдипа открывает дорогу в личное будущее, способствует в преемственности поколений и дает роль актера на сцене. Личность обречена на борьбу за свое место в мире, который существовал до него, на отказ от фантазма «Быть Всем» через фантазм «Быть уникальным», пишет Ален де Мижолла. И далее он продолжает: «Под бременем эдипова комплекса, понятия разницы поколений, конфронтации с фантазмом примитивной сцены и открытия анатомической разницы полов нарциссизм ребенка претерпевает новые разочарования. Чтобы это компенсировать, сага о родителях заполняет нарциссические трещины в репрезентациях себя самого через схожесть с родителями. Фантазм „Быть уникальным“ превращается в „Я как другие“. Этот фантазм выражается в конформизме детей школьного возраста. Эти другие приходят в идентификациях как поддерживающие или как соперники» [10].

Желание одного эдипова объекта к другому дает смысл субъекту. Нет символической функции отца без женщины и его желания к ней. Отец, таким образом, вводит разницу полов, в которой и состоит весь смысл. Субъект находит себя, находит смысл через фантазм примитивной сцены. Как пишут Ж.Лапланш и Ж.-Б.Понталис, «это есть сценарий с множеством входов, в котором субъект находит свое место» [9]. Добавим, что он является кристаллизатором психической деятельности. Будучи вытесненным, этот сценарий становится объектом символизации. То, что не символизировано, приходит снаружи, если вспомнить фрейдовского «Человека с волками», где кастрация отрицается. Если сценарий первичной сцены строится, отталкиваясь от аутоэротизма субъекта, который ему позволяет фантазматически переживать все роли в сцене, активно их воспроизводя, то у субъекта появляется возможность выхода из первичной сцены. Это можно выразить в терминах идентификации, что и сделал З.Фрейд в 1928 г.: «Идентификация удовлетворяет инстинктивные желания, трансформируя Я в желаемый объект таким образом, что Я представляет собой в одно и то же время субъект, который имеет желания, и желаемый объект». Итак, напрашивается вывод, что для организации психики не нужно ничего, кроме существования фантазма примитивной сцены.

Приведу пример расщепления. Пациентка заявляет: «Я не могу представить свою мать в сексуальных отношениях с отцом, я думаю, их не было. Мужчины, которые приходили к ней после развода с отцом, мучили ее. Утром я боялась увидеть труп в ее комнате. Я часто представляю себе своего отца, разрезанного на куски». Эта двойная садистическая примитивная сцена не может быть определена иначе как отрицание. Позже пациентка говорит: «Я не существую, у меня нет своих желаний». Это заставляет меня спросить: «Вы чувствуете себя пустой, не существующей, чтобы уничтожить отношения между родителями, которые вам дали жизнь»? Она плачет, потом после молчания, которое мне кажется интроективным, удивляется, поняв, что означает желание мужчины к женщине: «До сегодняшнего дня, когда я представляла себе супругов, я думала о двух лошадях, запряженных в одну упряжку». Можно ли лучше сказать об отрицании смысла родительских отношений? Пациентке трудно представить себя в этой сцене, пережить ее, чтобы занять свое место в преемственности поколений.

Другой пример — о слиянии. Ольга была связной в отношениях разведенных родителей, принося деньги матери, даваемые время от времени отцом на «воспитание дочери». Ей надо было выманивать деньги, следуя материнскому сценарию, составленному перед каждым походом к отцу. Возвращаясь, Ольга чувствовала себя измученной и не понимала, будучи в симбиотических отношениях с матерью, почему отец называет ее лицемерной. Дочь становилась носительницей плохой части матери и вступала в отношения с отцом, которого мать себе воображала.

В начале анализа, когда Ольга считала меня «истиной в последней инстанции» и ждала от меня инструкций для построения светлого будущего, она увидела сон — мать спокойно входит подземную шахту и выходит из нее, а Ольга не может. Я делаю комментарий: «Так же, как в наших с вами отношениях, из которых я могу выйти, а вы нет, вы остаетесь в одних и тех же отношениях с вашим отцом, следуя инструкциям матери». Все мужчины казались ей насильниками, которые хотят «только одного».

Следующий сон — Ольга на дне глубокой ямы, в которую погружена палка, она понимает с ужасом, что ей не выбраться из нее. Комментирую, что можно было зацепиться за палку и подняться вверх. Ольга удивляется и говорит: «Странно, такая простая мысль не пришла мне в голову». Постепенно ее отношения с отцом меняются, она начинает ходить к нему чаще, чтобы посоветоваться или поделиться чем-то, и отец открывается ей с другой стороны.

Очередной сон, выкристаллизовывающий первосцену. Ольга видит беременную женщину (себя) на берегу большого озера, которая держит большую палку в своих руках. На вопрос, Зачем ей эта палка Ольга отвечает: «Чтоб погрузить ее в свою матку и разрушить ребенка, который там находится, меня». Ее отношения с мужчинами, удивительно напоминавшие ее отношения с отцом, начали меняться. Ольга говорит, что научилась их видеть и слышать. Она вышла замуж, но не могла забеременеть. Я высказала предположение: возможно, она думает, что, оставаясь «верной» своей матери, она сохраняет стерильность, так как у матери не было детей после нее. Заметив мою беременность, Ольга обрадовалась и, хитро улыбаясь, сказала: «Я думала, что мы здесь занимаемся с вами важным делом, а ваш муж без дела сидит в другой комнате. Но вы действительно можете выходить из наших отношений». Ольга закончила анализ и через год родила дочь. Я думаю об этой девушке. Сможет ли она отказаться от игры в матрешки, эти «русские куклы», как их называют во Франции?

Литература

  1. Грин А. Мертвая мать// Французская психоаналитическая школа/ Под ред. А.Жибо, А.В.Россохина. — СПб.: Питер, 2005. — С.333-362
  2. Фрейд З О нарциссизме// Фрейд З. Основной инстинкт. — М.: Олимп; ООО «Издательство АСТ-ЛДТ», 1998. — С.128-154.
  3. Фрейд З. Горе и меланхолия// Фрейд З Основные психологические теории в психоанализе. — СПб.: Алетейя, 1998. — С.211-232.
  4. Фрейд З. Инфантильная генитальная организация (дополнение к сексуальной теории)// Фрейд З. Основной инстинкт. — М.: Олимп; ООО «Издательство АСТ-ЛДТ», 1998. — С.123-127.
  5. Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого Я// Фрейд З. Тотем и табу. — СПб. — М.: Олимп; ООО «Издательство АСТ-ЛДТ», 1998. — С. 279-348.
  6. Фрейд З. Я и Оно// Избранное. — М.: Внешторгиздат, 1989. — С.370-398.
  7. Donnet J-L. Le divan bien tempere. — Paris: PUF, 1995.
  8. Kristeva J. Le soleil noir: dépression et mélancolie. — Paris: Gallimard, 1987.
  9. Laplanche J., Pontalis J.-B. Origine des fantasmes, fantasme des origins. — Paris: PUF, 1978.
  10. Mijolla A.de. Identifier-etre identifier-s identifier// Rev. franc. psychanal., 2002.