Снова обращаясь к наследию профессора А.И.Белкина, мы обратили внимание на одну его давнюю работу по прикладному психоанализу. Несмотря на то, что в 1993 г. она вышла большим тиражом в весьма популярном и читаемом в ту пору издании и вызвала определенный общественный резонанс, предостережения и выводы ученого, звучавшие в этой статье, как и во многих других его работах того периода (в частности, о глубинно-психологических причинах терроризма), были проигнорированы «наверху»... Уже через год началась «первая чеченская» кампания с последовавшей за ней всем известной чередой событий. Публикуя «Новый матриархат?» А.И.Белкина, мы пытаемся снова привлечь внимание к так пока и не нашедшим ответов «проклятым вопросам» нашей современности, которые, хочется верить, не останутся навсегда только риторическими.
...Знавшие близко А.И.Белкина хорошо помнят, насколько трепетно он относился к памяти своего учителя, профессора Игоря Степановича Сумбаева, роль которого в становлении отечественного психоанализа до сих пор остается недооцененной. Один из замыслов Арона Исааковича — издать сборник трудов профессора И.С.Сумбаева, к сожалению, остался незавершенным. Мы решили хотя бы в какой-то степени восполнить этот пробел, предлагая вашему вниманию именно в рубрике, посвященной А.И.Белкину, одну из работ его учителя — «О символике при шизофрении».
Редколлегия
А.И.Белкин
Приходит записываться на прием к психоаналитику пациент и ставит при этом условие: врач обязательно должен быть женщиной. По идее, положено наоборот — мужчины, многократно проверено, предпочитают иметь дело с себе подобными, то ли больше доверяя им как специалистам, то ли стесняясь распахивать душу перед особой женского пола. Но этот твердо стоит на своем, и из его сбивчивых объяснений я заключаю, что он уже нарисовал себе, в какой помощи нуждается, и помощь эта может быть ему подана только женской рукой.
Этот мимолетный эпизод вполне мог бы исчезнуть бесследно в мусоре житейских наблюдений, по слову З.Фрейда. Но так получилось, что он сразу встал в один ряд с другими.
Один из множества вопросов, заданных последнее время для зондирования общественных настроений, звучал примерно так: кто из ведущих мировых политиков мог бы, по-вашему, спасти Россию? Было названо несколько имен, порой самых неожиданных. Но лидирующее место — с огромным отрывом от конкурентов — заняла Mapгapeт Тэтчер. Я бы мог сказать, то же самое и без подсчета, процентов и баллов. Я сам неравнодушен к ней и потому легко угадываю тех, кто разделяет мои чувства. Но почему? Не так уж много мы о ней знаем, строго говоря, а то, что известно, решительно не совпадает с лелеемым в глубине наших сердец образом доброго Царя. Уж она не стала бы с нами церемониться! Не вижу иного объяснения, кроме того, что Маргарет Тэтчер — хоть и железная, но Леди[2].
Смотрите, как интересно. В ситуации реального выбора, когда напряженно работают все механизмы сознания — память, анализ, расчет, — реальные кандидаты-женщины нам не импонируют. Это доказано опытом всех выборных органов; начиная с блаженной памяти союзного парламента. И никто в этом не раскаялся, невзирая на протесты отдельных особо честолюбивых дам, а поведение некоторых депутаток не раз вызывало чувство, что и их хорошо бы убрать подальше. А когда нам предлагают включиться в игру, освобождаясь тем самым из-под ига сознания, — тем же самопроизвольным движением, каким ребенок прижимается к источнику тепла, именно к женщине тянется наш истомленный дух.
Вот еще пример. Две женщины, занявшие прочные позиции в бизнес. Обеих я знаю давным-давно. Одна всю жизнь преподавала в вузе, совершенно теряясь при этом в тени своего мужа — блестящего профессора. Вторая была мелкой служащей по должности и спекулянткой по призванию: съездить куда-нибудь в Польшу, привезти, перепродать. В условиях легальности ее таланты расцвели: в руках два крупных дела, наклевывается еще одно, грандиозное — в партнерстве с американцами. А в первой дарования раскрылись внезапно, когда жизнь заставила ее зашевелиться: после смерти мужа она открыла курсы для начинающих бизнесменов и так сумела поставить дело, что несмотря на суровую конкуренцию в этой сфере, народ повалил к ней валом.
В чем тут новизна? Разве и раньше руководящие дамы не составляли у нас в обществе крупную социальную прослойку, превратившую слово «эмансипация» в ругательное?
Объясню. Сравнивая моих приятельниц с теми, кто наверняка, сразу припомнился — директорами, секретарями и председателями, — я вижу, по меньшей мере, два важных отличия. Ни первой, ни второй не потребовалось, чтобы кто-то их заметил, выдвинул, назначил. Им не понадобилось никому предъявлять свои руководящие качества, которые у нас исконно мыслятся исключительно в стандартах мужской психики и мужского поведения, и не пришлось упражнять их в себе, чтобы оправдать и упрочить завоеванные позиции. Поэтому ни одна, ни другая не были даже в малой степени наказаны за свое возвышение превращением в «мужика в юбке». Я бы даже сказал, что женское начало в обеих заметно усилилось, очистилось от примесей, и это не только не мешает, но, наоборот, способствует их успехам.
И это роднит их с теми женщинами, которых все больше появляется в высших сферах мировой политики. Тоже ведь не сегодня был снят барьер, по традиции или даже по букве закона закрывавший женщинам туда выход, а уж если прорыв состоялся, то в двух странах это произошло или в двадцати двух — не так уж принципиально. Когда я читал меморандумы Ханны Сухоцкой или всматривался в прелестную улыбку Тансу Чиллер, думал о том, что, в отличие от совсем недавних своих предшественниц, они стали тем, чем стали, — не вопреки своему женскому естеству, а благодаря ему.
* * *
Многие психолого-политологические концепции, на полном серьезе предлагающие себя как руководство к действию, исходят из того, что основу политических симпатий и антипатий составляет жажда обрести отца — сильного, строгого и справедливого. Это классика психоанализа, чистый, неискаженный Фрейд.
Как же прикажете истолковать описанные выше явления? Женщина в роли отца — слишком уж это экстравагантно!
Но не позволим себя запугивать ничьими авторитетами. Большинство из тех, кто сегодня в России занимается психоанализом, шли к нему долгим кружным путем, восполняя самообразованием отсутствие школы и суженную, полуподпольную практику. Когда же исчезла необходимость прятаться, думаю, что не я один то и дело попадал в тупик, пытаясь соединить книжные познания с тем, что обнаруживал в пациентах. С женщинами возникало особенно много проблем.
Как искренний и убежденный почитатель З.Фрейда, я честно старался увидеть на дне женских душевных драм то, что виделось Учителю: бессознательную зависть к мужскому половому органу и ощущение собственной неполноценности из-за его отсутствия. Этой ущемленностью, этим суровым «нет», которое сказала каждой женщине природа, некоторые психоаналитики объясняли чуть ли не все особенности ее психического аппарата — и те, в частности, которые снижают творческий потенциал и способности к руководству. И это, я знал, не было голое теоретизирование: как и сам Фрейд, его ученики и последователи имели огромную врачебную практику, все их построения многократно доказывали свою работоспособность. Но я не находил того, что видели они. Ни этой зависти, ни тайного желания кастрировать мужчину.
В сильном смущении человек либо тушуется, либо становится неудержимо дерзким. Со мной, кажется, произошло второе. Я начал рассуждать. Вспомнил, что З.Фрейда еще при жизни укоряли за некую однобокость его учения. «Психоанализ — творение мужского гения, и почти все, кто развивал его идеи, тоже были мужчинами. Естественно и закономерно, что они были ориентированы на изучение сущности мужской психологии и понимали больше в развитии мужчины, чем женщины», — писала в 1926 году Карен Хорни, чьи работы во многом восполнили этот досадный пробел.
Попытался представить себе — не как медицинские «случаи», а как живых, реальных людей — больных, описанных в психоаналитической литературе в период ее становления. Их одежду, манеры, дома, откуда они приходили на сеанс к врачу, улицы, по которым шли... И поразился, как бы заново открыв очевидное: насколько непохожим на наш был тот мир.
И теперь, и тогда, и всегда первооснову духовной сущности человека закладывало детство. Но что общего между тем, каким оно было у современников З.Фрейда, да и у него самого и как выглядит сейчас? Под этим углом зрения проанализируйте свидетельства мемуарной литературы. Мать и отец — две разные, почти несоединимые инстанции. Мать — рядом: близкая, теплая. Даже если это ее заместительница — няня, бабушка, старшая сестра (матери нет в живых или ей не до ребенка). Даже если это всего лишь тоска по матери, ее воображаемый образ. Отец же — вне этих первых впечатлений, первых опытов жизни. Он может быть и добрым, и любящим, и заботливым — это будет распознано позже. Пока же сама дистанция окружает его ореолом силы, недоступности и всемогущества. Но по мере взросления эта композиция меняется. Чаще и содержательнее общение с отцом — слабее власть материнской любви и нежности. С этим переключением З.Фрейд связывал прогресс интеллектуальности — подобно тому, как в древности вытеснение загадочных женских божеств мужскими богами знаменовало более высокую ступень человеческой эволюции.
Но были бы эти слова повторены им теперь? Иными стали соотношения социального статуса, зрелости мышления, даже просто образованности мужчин и женщин. Иными стали нравы, эмоциональный климат семьи. Отец для младенца — существо хоть и высшее, но не менее близкое, чем мать. Он его купает, кормит, баюкает, меняет грязные штанишки, утешает, забавляет, ночами поднимается на его крик. Но и от матери с ее более быстрым, чем у прабабушек, умом и богатым социальным опытом дитя сегодня, получает, нечто большее, чем только любовь и тепло.
Целая симфония переживаний, оставляющих след на всю жизнь, слышалась З.Фрейду в ранних отношениях братьев и сестер. Но теперь неоткуда взяться этим переживаниям, дети по большей части растут в одиночестве, балуемые, опекаемые так и до таких лет, как и не снилось даже барчукам.
А соединение мальчиков и девочек на всех возрастных этапах, в быту, в образовании, в развлечениях? И даже такая подробность самого раннего детства, как вскармливание: или от рождения, или значительно раньше, чем предусмотрено природой, вместо материнской груди ребенок довольствуется пузырьком с соской. Такие дети-«искусственники» пропускают целый этап своей прасексуальной и праэмоциональной истории — зато их минует первая, тяжелейшая психическая травма, связанная с отлучением от груди...
Да, как ни кощунственно это может прозвучать, в чем-то Фрейд устарел. Даже концепция эдипова комплекса, составляющего одну из несущих конструкций личности, требует существенных уточнений. Но больше всех повинен в этом сам Фрейд, поскольку во многом именно психоанализ сделал современный мир и нас такими, как мы есть.
* * *
Передо мной подробная запись рассказа одной из наших пациенток о видениях, посетивших ее во время сеанса голотропного дыхания (эта методика, разработанная Ст.Грофом, выводит бессознательное из светонепроницаемых глубин на поверхность).
Эта женщина увидела себя среди какого-то племени, близкого к первобытному. Мать ее и для всего племени была Матерью — и предводительницей, и верховной жрицей, и военачальницей — всем сразу. Она погибла в бою, когда дочери было два года, и девочке предстояло занять ее место. Пока она росла, бразды правления временно принял отец.
За время сеанса, не такое уж долгое, прошла длинная, полная событий и приключений жизнь. Девочку обучали верховой езде и военному искусству, магии и умению врачевать. Она научилась обращаться со змеями. Совсем молодой она получила огромную власть над соплеменниками. Скакала впереди войска, когда нападали враги, делила добычу, мирила поссорившихся. У нее были три близкие подруги. Две ее предали, третья оставалась верна. В бою чужой воин, тоже женщина, пронзил копьем ее сердце...
Моя ассистентка, проводившая сеанс, считает эту женщину самой обычной. Не сильно начитанной, не склонной к экзальтации. Когда она в сознании, ее суждения трезвы и лапидарны. Она утверждает, что увиденное было для нее полностью неожиданным. Ничего, даже отдаленно напоминающего на сеансе ни в виде картинок, ни в форме рассуждений никогда не приходило ей в голову. Единственная связь между реальностью и сном — родимое пятно, похожее на старый шрам, с левой стороны груди, как раз напротив верхушки сердца.
По мере приближения собственной старости З.Фрейд переключил интерес с детства человека на детство человечества. Он утверждал, что как бы далеко ни ушли мы от событий давнего прошлого, в бессознательном сохраняются его следы. По каким-то таинственным каналам эта память передается от поколения к поколению, то замирая на века, то внезапно всплывая и актуализируясь, когда в жизни возникают в чем-то сходные условия. Сознание далеко не всегда может охватить и истолковать эти повторы. Распознать их мы можем скорее по какой-то особой, волнующей привлекательности иных образов или идей.
Ну с чего бы, казалось, вдруг несколько лет назад замелькало, заповторялось до назойливости: матриархат, матриархат? К месту, не к месту и чаще всего — в ироническом, язвительном смысле. «Кто глава семьи»; «сильный пол — слабый пол», «кто сколько зарабатывает» и тут же — «кто чинит пробки в квартире». Мелочи, главным образом, бытовая дребедень. Теперь, однако, я вижу, что шум этот возник примерно в то время, когда равенство полов в социальной сфере — юридическое, экономическое, трудовое — стало доходить и до равенства психологического, появились первые признаки, что женщины и впрямь начали освобождаться от вековых комплексов. Правда, радости им это не принесло. Свобода ужаснула бременем удесятерившейся ответственности. Но так бывает не только с женщинами.
А что мы на самом деле знаем о матриархате? Власть женщин, как привыкли переводить. Нет, вчитайтесь внимательнее: власть Матери.
Пошел в библиотеку и, только еще роясь в каталоге, обнаружил удивительную вещь. Историческая наука оказывается тоже, и в это же примерно время, пережила бум! То матриархат совершенно терялся среди других проблем архаики и вдруг привлек к себе усиленное, я бы даже сказал, страстное внимание. Появилось множество публикаций. Если рассматривать науку как особую ветвь массового сознания, это тоже можно считать одним из симптомов, в чем-то напоминающим прозрение нашей пациентки.
Не мне судить о научной ценности статьи Ю.Андреева «Минойский матриархат». («Вестник древней истории», № 2 за 1992 г.), я выбрал ее за психологическую убедительность. Если сможете найти — прочтите, не пожалеете. А в общем виде картина выглядит так.
На острове Крит в пору бронзового века женщины были в центре всех важнейших событий. Право принятия решений, по-нашему, принадлежало исключительно им. Считалось, что именно они посредничают между богами и людьми. Мужчина же, ни в общественной, ни в частной жизни не выходивший из-под заботливой женской опеки, воспринимался и сам себя ощущал как существо более низкого порядка. На торжественных церемониях мужчины располагались где-то позади — наравне с челядью. Это не мешало им быть достаточно деятельными: они строили, ремесленничали, совершали дальние морские путешествия — двигали цивилизацию вперед. Но это не ценилось. Воинственность мужчин искусственно сдерживалась. Даже в одежде и манерах сильный пол должен был следовать женским вкусам.
Этот уклад исследователь считает защитной реакцией на слишком быстрый переход от первобытнообщинного строя к классам и государству. Нужно было притормозить, и женщины — более консервативная часть общества — лучше могли с этим справиться. Потому-то они и выдвинулись вперед, и это себя оправдало — обществу удалось обуздать мужскую нетерпеливость, азарт, жажду нового, склонность к авантюрам...
Не хочется опускаться до прямолинейных аналогий, но согласитесь — параллели напрашиваются.
* * *
Как перестали встречаться «чистые» мужские и женские типы, так и проявления родительской психологии стали по большей части смешанными — материнское начало, когда спорит, когда в причудливых сочетаниях мирно уживается с отцовским. Но полностью границы не исчезают.
Мать реалистичнее в своей любви. В ней больше предметной, сиюминутной заботы: накормить, обогреть, успокоить. Больше тревожности, перестраховки, острее восприятие возможных опасностей. Эти переживания могут отодвинуть, а порой вытеснить всякую мысль о себе самой.
На этом фоне особенно заметно, что мужчина, отец — существо более идеологизированное. Он хуже поддается первичным импульсам — защитить, заслонить, любую ситуацию оценивает прежде всего с точки зрения своих представлений о правильном либо недопустимом. Возможно, это связано с тем, что отцовство не имеет биологической основы. Любовь к детям — недостаточно сильный конкурент эгоистическим интересам и устремлениям. Чтобы поступиться ими ради ребенка, от мужчины требуется волевое усилие, а еще прежде — выработка соответствующей рациональной установки.
Сколько бы мать ни предавалась фантазиям и грезам о будущем — своем и детей, главные ее силы сосредоточены на том, что здесь, сейчас. Мужская, отцовская душа легче отрывается от настоящего и устремляется вперед. «Завтра» для нее — не меньшая реальность, чем «сегодня», она дает такую же удовлетворенность и уверенность. Отцам поэтому проще рисковать и приносить жертвы.
Прирожденная гибкость, пластичность облегчают для матери путь компромиссов. Отцу свойственно во всем больше полагаться на силу. Его стиль даже в домашней сфере — агрессивность, наступательность.
Мать любит всех своих детей. Давно замечено: слабые, уязвимые, обиженные вызывают в ней даже более активное и пылкое чувство. По-другому реагируют на слабости детей мужчины. Нельзя сказать, что им не свойственна жалость, потребность защищать тех, кто особенно в этом нуждается. Но к этому подмешивается действие другого психологического механизма: в сложном комплексе отцовства более значительное место занимает потребность видеть в ребенке свое подобие, свое продолжение. Любое несовершенство ребенка создает в душе отца напряженный внутренний конфликт, и даже сильному разуму бывает трудно подавить бессознательную реакцию отторжения.
Однако и без спектрального анализа материнской и отцовской психологии все мы твердо знаем: в минуты крайней опасности, ужаса, беды человек вспоминает о матери, призывает мать. Каким бы ни был он, какой бы ни была родившая его.
В годы первой русской революции была издана книга «Последние слова казненных». В ней собраны выступления на суде и предсмертные записки видных революционеров-террористов: Каляева, Желябова, Ульянова, Кибальчича. Терроризм — неважно, что он привлекает к себе и женщин, — это сгусток, одно из высших проявлений рафинированного мужского начала. Чтобы идти своим страшным путем, террорист должен отбросить все, что получил когда-то от матери, — доброту, жалость, готовность прощать. Но в последний час и он возвращается к ней. Вспоминает, просит прощения, ищет в ее образе утешения и защиты.
К исходу века наш мир смертельно устал. Опасности обступают со всех сторон. Чем больше информации, тем сильнее настроение безысходности, обреченности. Человечеством накоплены громадные силы. Но уже никто не верит, что они могут защитить и спасти.
Если бы мы допустили, что и наша цивилизация, запутавшаяся в противоречиях, придавленная ужасом самоистребления, тоже вдруг вспомнила о своем давно забытом детстве; не под воздействием воли политиков или давления интеллектуалов, а в силу таинственных механизмов саморегуляции она пытается найти спасение в новом матриархате, — многие разрозненные явления выстроились бы в единую стройную цепь. Отцы — непреклонные, агрессивные — поставили своих детей над бездной. И выручить их теперь может только Мать.
[1] Статья опубликована в газете «Культура» 6 ноября 1993 г.
[2] Здесь и далее выделено автором. — Прим.ред.