ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКИЙ ВЕСТНИК
№ 9, 2001
Предлагаемые вашему вниманию статьи Зигмунда Фрейда «Навязчивые действия и религиозные обряды» и «Культурная сексуальная мораль и современная нервозность» на русском языке впервые были опубликованы в журнале «ПСИХОТЕРАПИЯ (обозрение вопросов психического лечения и прикладной психологии)» (1911, № 4-5; 1912, № 1-6). Вторая статья была воспроизведена в книге «Зигмунд Фрейд, психоанализ и русская мысль» (составитель В.М. Лейбин, М, 1994)
З.Фрейд
Я, конечно, не первый, которому бросается в глаза сходство между так называемыми навязчивыми действиями нервных больных и обрядами, в которых верующий проявляет свою религиозность. За это говорит название «церемонии», которыми обозначают известные навязчивые действия. Но это сходство, по-моему, не только внешнее, так что, проникнув в происхождение невротических «церемоний», можно было бы рискнуть по аналогии сделать заключение о душевных процессах, связанных с религиозностью. Люди, которые страдают навязчивыми действиями, или церемониями«, а также и те, которые страдают навязчивыми идеями, представлениями, импульсами и т.д., принадлежат к особой клинической группе, которая обозначается именем «навязчивый невроз». Но не следовало бы пытаться своеобразие этого страдания выводить из его названия, так как, строго говоря, и другие патологические душевные явления имеют одинаковое право на так называемый «навязчивый характер». Вместо этих определений должно иметь место еще детальное ознакомление с самим состоянием, что
до сих пор не удавалось; должно показать, вероятно, глубоко лежащий критерий навязчивого невроза, существование которого чувствуется во всех проявлениях последнего.
Невротическая церемония состоит в маленьких обрядах, аксессуарах, ограничениях, порядках, которые проявляются при известных действиях в повседневной жизни или в постоянно одинаковом виде, или с определенными изменениями. Это поведение производит на нас впечатление простых «формальностей» и кажется нам лишенным всякого смыла. Точно таким же оно кажется самому больному; тем не менее он не в состоянии от него отказаться, так как каждое отклонение от церемонии наказывается невыносимым страхом, который вынуждает возобновить оставленное. Такими же ничтожными кажутся побуждения и действия, которые посредством церемоний приукрашиваются, затрудняются и во всяком случае замедляются, как, например, одевание и раздевание, укладывание спать, удовлетворение физических потребностей. Можно описать исполнение церемонии, изображая ее в виде ряда неписаных законов. Так, например, при укладывании в постель: стул должен стоять в таком-то месте перед кроватью, на нем должно быть сложено в известном порядке платье; одеяло должно быть в ногах подоткнуто, простыня гладко разглажена; подушки должны быть так-то и так-то распределены, само тело должно быть в строго определенном положении, и тогда только можно заснуть. В таких случаях церемония похожа на утрирование привычной и законной любви к порядку. Но особенная добросовестность выполнения и страх упущения характеризуют церемонию как «священнодействие». Помехи большею частью плохо переносятся; публичность, присутствие посторонних при этом почти всегда исключается.
Навязчивыми действиями в широком смысле могут сделаться любые действия, когда они приукрашиваются маленькими аксессуарами или делаются ритмическими посредством пауз и повторений. Найти резкую границу между «церемонией» и навязчивыми действиями нельзя. Большею частью навязчивые действия произошли от церемоний. Рядом с этим содержанием страдания являются запреты и препятствия (абулии), которые собственно только продолжают дело навязчивых действий, — больному некоторые вещи вообще не разрешены, другие только при соблюдении предписанных церемоний.
Удивительно то, что как вынуждение, так и запрещение (одно необходимо сделать, другое не должно делать) вначале относится только к частной жизни человека, не касаясь долгое время его общественного поведения. Поэтому подобные больные могут многие годы смотреть на такое страдание, как на их личное дело и скрывать его. Кроме того, такими формами навязчивого невроза страдает гораздо больше людей, чем это известно врачам. Скрывание многими больными облегчается тем обстоятельством, что они в состоянии одну часть дня прекрасно исполнять свои общественные обязанности, посвятив в уединении целый ряд часов своим таинственным действиям.
Легко видеть, в чем состоит сходство невротической церемонии со священнодействием религиозного ритуала: в угрызениях совести при неисполнении, в полной изоляции (запрещение мешать) и в добросовестном выполнении мелочей. Но столь же очевидны и различия, из которых некоторые так резки, что они делают сближение святотатством: большее индивидуальное разнообразие церемоний в противоположность стереотипности религиозного ритуала (молитвы и т.п.), частный характер первого, публичность и общественный характер второго. Но главная разница в том, что маленькие аксессуары религиозной церемонии предполагают символический и разумный смысл, тогда как аксессуары церемоний невротического характера кажутся нелепыми и бессмысленными. Невроз навязчивости дает здесь полукомическую, полутрагическую карикатуру частной религии. Между тем, именно эта существеннейшая разница между невротической и религиозной церемонией устраняется, когда с помощью психоаналитической техники исследования проникаешь в понимание сущности навязчивых действий. При этом исследовании кажущаяся бессмысленность и нелепость навязчивых действий совершенно рассеивается, и находишь обоснование этого поведения.
Узнаешь, что навязчивые действия все без изъятия и во всех своих деталях полны смысла, отвечают важнейшим интересам личности и выражают как постоянные переживания, так и сопровождаемые аффектами мысли, относящиеся к этим переживаниям. Они делают это двояко: или непосредственно, или символически, и поэтому их можно объяснить или исторически, или символически.
Я не могу себе здесь отказать в приведении нескольких примеров, которые должны пояснить этот взгляд. Кто знаком с выводами психоаналитического исследования, того не удивит утверждение, что навязчивые действия или проделываемые церемонии проистекают из интимнейшей, большей частью сексуальной, жизни данного лица.
А. Одна девушка, которую я наблюдал, вынуждена была после умывания много раз выполаскивать умывальный таз. Значение этой церемонии скрывалось в пословице: «Не выливай грязной воды раньше, чем у тебя есть чистая». Эта церемония должна была напоминать и удерживать любимую сестру от развода с нелюбимым мужем до тех пор, пока она не встретит лучшего человека.
Б. Одна женщина, разошедшаяся с мужем, за едой вынуждена была оставлять нетронутыми лучшие куски: например, от жаркого она отрезала только края. Это воздержание нашло объяснение во времени, с которым связано начало этой странности: она появилась в тот день, когда пациентка заявила мужу о прекращении между ними супружеских отношений, т.е. отказала ему в лучшем.
В. Эта же пациентка могла сидеть только на одном определенном стуле, с трудом поднимаясь с него. Стул в связи с известными подробностями ее супружеской жизни символизировал мужа, которому она остается верна. В пояснение своей навязчивости она сказала: «Расстаешься с таким трудом с тем (муж, стул), на чем раз сидела».
Г. Одно время она имела привычку повторять один особенно странный и бессмысленный навязчивый поступок. В такие моменты она выбегала из своей комнаты в другую, посреди которой стоял стол, поправляла известным образом лежащую на нем скатерть, бранила прислугу, которая должна была подойти к столу, и снова отпускала ее с ничтожным поручением. Стараясь объяснить эту странность, она вдруг вспомнила, что указанная скатерть имела в одном месте некрасивое пятно, и что каждый раз она так поправляла скатерть, чтобы пятно кидалось в глаза прислуге. Все это было воспроизведением случая из ее супружеской жизни и послужило впоследствии материалом для трудноразрешимой загадки. Ее мужа постигла в брачную ночь не необыкновенная неудача. Он оказался импотентом и «в течение ночи приходил к ней в комнату несколько раз», чтобы убедиться, не прошло ли это. Утром он сказал, что ему стыдно перед прислугой, которая будет убирать кровати. Он взял бутылочку с красными чернилами и вылил на простыню, но так неудачно, что место не отвечало его намерению. Таким образом, своим «навязчивым действием» она воспроизводила брачную ночь. «Стол и кровать» — эмблемы супружеской жизни.
Д. Навязчивая потребность записывать каждый номер банкового билета раньше, чем выпустить его из своих рук, тоже объясняется исторически. В то время, когда эта же пациента носилась с мыслью разойтись со своим мужем, если она встретит более достойного доверия человека, она на одном курорте допускала вежливое ухаживание одного господина, насчет серьезности намерений которого она все-таки сомневалась. Однажды, нуждаясь в мелких деньгах, она попросила этого господина разменять ей бумажку в пять крон. Исполнив ее просьбу, он спрятал полученные деньги, галантно заметив при этом, что он никогда не расстанется с этой бумажкой, так как она прошла через ее руки. При дальнейших встречах она часто испытывала искушение попросить его показать эту бумажку, чтобы убедиться, должна ли она придавать значение его уверениям. Однако она этого не делала, разумно рассудив, что нельзя отличить разноцветные бумажки одну от другой. Сомнение осталось, таким образом, неразрешенным и оставило по себе вынуждение записывать номер бумажки, посредством чего можно одну бумажку отличить от другой, равноценной.
Эти немногие примеры из обильного запаса, имеющегося в моем опыте, должны подтвердить высказанную мысль, что все в навязчивых действиях имеет смысл и может быть объяснено. То же самое относится и к церемониям, но здесь для доказательства верности этого положения потребуются более обстоятельные сообщения. Я ни в каком случае не ошибаюсь насчет того, что мы при объяснении навязчивых действий на вид как будто бы удаляемся от круга идей, охватываемых религией.
Одним из условий болезни является то, что лицо, подверженное навязчивым действиям, не знает их значения, по крайней мере, главного значения. Только с помощью психоаналитической терапии ему делается понятным смысл навязчивых действий и этим самым и мотивы, побуждающие к ним. Это важное обстоятельство мы выражаем в следующих словах: навязчивые действия служат
для проявления неосознанных мотивов и представлений. В этом можно усмотреть новую разницу между навязчивыми действиями и проявлением религиозности; но нужно помнить, что рядовой верующий выполняет религиозные обряды, обыкновенно не справляясь с их значением, тогда как священник и ученый-исследователь могут, конечно, знать символический смысл ритуала. Но мотивы, побуждающие к религиозным обрядам, неизвестны всем верующим или замещаются в их сознании другими выдвинутыми мотивами.
Анализ навязчивых действий дал нам почти возможность известным образом проникнуть в их причину и в связь обусловливающих их мотивов. Можно сказать, что больной, подверженный навязчивым действиям и запретам, ведет себя так, как будто он находится под властью сознания вины, о которой он, конечно, не знает, т.е. бессознательного сознания вины, как приходится здесь выразиться, несмотря на противоречие в этих словах. Это сознание вины коренится в известных ранних душевных переживаниях, но находит постоянное освежение в искушении, возобновляющемся при каждом новом поводе, а с другой стороны дает начало постоянно бдительной тревоге ожидания (Erwartungsangst), ожидания беды, которое, благодаря идее возмездия, связано с внутренним ощущением искушения. В самом начале развития «невротической церемонии» больному еще известно, что он должен то или другое сделать, иначе случится беда, и обыкновенно он сознает, какого рода несчастье его ожидает. Но всегда очевидная связь между причиной, вызывающей тревогу ожидания, и содержанием, которым она грозит, эта связь от больного остается скрытой. Церемония возникает как оборона или страхование, как защитная мера.
Чувству виновности больного, страдающего навязчивым неврозом, соответствуют торжественные уверения религиозных людей, что в душе они тяжелые грешники: значение оборонительной или защитной меры у религиозных людей, по-видимому, имеют мотивы, призывание Бога и т.п., с которыми они приступают ко всякому повседневному делу, а иногда и к необычному предприятию.
Более глубокое понимание механизма навязчивого невроза можно получить, если обратить внимание на лежащий в его основе первичный факт: это всегда подавление (вытеснение) какого-нибудь парциального инстинкта (компонента сексуального), который входит в состав организации данного лица; в детстве он временно проявился, а потом был подавлен. В целях этого инстинкта, при подавлении его, возникает особливая совестливость; но этот психический заместитель (Reactionsbildung) чувствует себя неуверенно, так как он находится под постоянной угрозой со стороны подстерегающего его в бессознательном инстинкта. Влияние подавленного инстинкта ощущается как искушение; при самом процессе подавления рождается страх, который овладевает в виде тревоги ожидания будущего. Процесс подавления, ведущий к навязчивому неврозу, можно назвать не совсем удавшимся, грозящим оказаться все более неудачным. А потому его можно приравнять к неразрешенному конфликту; постоянно требуются все новые психические усилия, чтобы удержать в равновесии постоянный напор со стороны инстинкта. Таким образом, церемонии и навязчивые действия частью объясняются необходимостью обороны против искушения, частью являются защитой от ожидаемой беды. Но вскоре эти защитительные меры оказываются недостаточными в борьбе с искушением, и тогда выступают запреты, назначение которых отдалить искушение. Запреты, как это видно, также замещают собой навязчивые действия, как фобии — истерический припадок. В другом случае «церемонии» являют собой совокупность усилий, при которых некоторое, еще не абсолютно запрещенное, разрешено. Совсем так, как церковная церемония брака разрешает набожному половое наслаждение, вообще считающееся греховным. Навязчивый невроз, как и все подобные страдания, характеризуется еще тем, что его проявления (симптомы и среди них навязчивые действия) выполняют условие компромисса между борющимися душевными силами. Эти проявления всегда приносят с собой немного из того удовольствия, которое они предназначены устранить, и служат подавленному инстинкту не меньше, чем подавляющим его инстанциям. С прогрессом болезни явления, первоначально скорее игравшие роль защиты, все более приближаются к тем запрещенным действиям, посредством которых инстинкт должен проявляться в детстве.
Приблизительно следующее, сходное с описанным положением вещей, можно встретить и в области религиозной жизни. И развитие религии построено на подавлении инстинкта, на воздержании от удовлетворения известных стремлений. Но здесь это не так, как в неврозе, исключительно сексуальные компоненты, а эгоистические, социально-вредные инстинкты, которые, впрочем, часто не лишены сексуального придатка. Сознание вины, как следствие неугасимого искушения, тревога ожидания, как страх перед божьим судом, в области религии стали известны раньше, чем в области неврозов. Благодаря ли примешанным сексуальным компонентам, вследствие ли вообще особых свойств, присущих инстинкту, но и в религиозной жизни подавление инстинкта достигается не в полной мере и не совершенное. Повторное впадение в грех у религиозных людей встречается даже чаще, чем у невротиков и дает основание для нового проявления религиозности — покаяния: сходное с этим последним встречается и при навязчивом неврозе.
Своеобразный и унизительный характер невроза навязчивых состояний мы видим в том, что церемонии касаются мелких проступков повседневной жизни и проявляются в нелепых предписаниях и ограничениях последней. Понять эту странную черту в построении картины болезни можно только тогда, когда узнаешь, -на что я впервые указал в анализе строения сна8, — что душевными процессами при неврозе навязчивых состояний управляет механизм психического замещения. Из немногих вышеприведенных примеров ясно видно, как в замещении подлинного и важного ничтожным, например, мужа стулом, — совпадают символика и детали выполнения. Эта склонность к замещению и является причиной постоянного все большего изменения картины болезни, и в конце концов она ведет к тому, что делает на вид ничтожное важным и настоятельным. Нельзя не заметить той же самой склонности к замещению психической ценности, и даже в одинаковом смысле, и в области религиозной: постепенно ничтожные церемонии, сопровождающие богослужение, занимают первенствующее место, вытесняя внутреннее содержание последнего. Поэтому религии и подвергаются время от времени реформам, цель которых восстановить первоначальную ценность вещей.
Компромиссный характер навязчивых действий, как невротических симптомов, менее всего можно заметить в соответствующем религиозном поведении. И все-таки приходит в голову и эта черта невроза, когда вспоминаешь, как часто действия, которые религия запрещает (проявление подавленных религией страстей), совершаются именно во имя и якобы на пользу религии.
На основании этого сходства и аналогии можно было бы смотреть на навязчивый невроз, как на патологическую копию развития религии, определить невроз как индивидуальную религиозность, религию как всеобщий невроз навязчивых состояний. Важнейшее сходство состояло бы в лежащем в основе факте воздержания от удовлетворения природных страстей, существеннейшая разница — в природе этих страстей, которые при неврозе исключительно сексуального происхождения, в религии — эгоистического.
Одним из основных факторов культурного развития человечества является, по-видимому, прогрессивное отречение от природных страстей, удовлетворение которых гарантирует элементарное наслаждение нашему «Я». Часть этого процесса подавления совершается в пользу религии, которая заставляет всякого приносить в жертву Божеству свое стремление к наслаждению. «Мне отомщение», говорит Господь. Из истории развития древних религий мы видим, что многое, от чего человек отказался как от «преступления», уступлено Богу и разрешается только во имя Бога, так что передача Божеству была тем путем, на котором человек освободился от господства злых, социально-вредных стремлений. А потому, с одной стороны, не случайность то, что древним богам приписаны в неограниченной мере все человеческие свойства с проистекающим от них злом; с другой стороны, нет противоречия и в том, что все-таки не позволено оправдывать собственное преступление божественным примером.
Перевод Е. Г.